Человек с луны[Рис. П. Староносова ] - Ада Чумаченко

—  Последнюю рубашку уносите?

Но Маклаю не хочется сейчас ссориться с ним.

—  Ничего, Ульсон, я как-нибудь обойдусь и без неё. Слушайте, Ульсон, бросьте дуться. Идёмте со мной. На людях вам будет полегче.

Но Ульсон упрям. Он встряхивает своими светлыми волосами, кладёт руки в карманы и молчит.

—  Ну, как хотите, — говорит Маклай. — Я ухожу. Не забудьте принять вовремя хинин. 

ПОСЛЕДНЯЯ НОЧЬ

Все люди из Горенду и все люди из Гумбу были поражены подарком Маклая. Рубаха переходила из рук в руки. Над ней ахали, качали головами. Маленькая Маша, которой тоже показали рубаху, даже захватила в рот чудесную белую пуговицу и долго плакала, когда её отняли.

Особенный восторг вызвал отстёгивающийся подкрахмаленный воротник. Юная невеста ухватилась за него обеими руками, но жениху он понравился тоже.

Столпившиеся папуасы долго спорили, кому он должен достаться, но мужчины стали на сторону жениха, и Туй, как старший брат, торжественно надел его на шею Мукая.

Невеста сквозь слёзы смотрела на жениха и улыбалась. Приятно всё-таки быть женой такого нарядного и красивого человека! Зато пуговицы без спора достались девушке. Привязанные на ниточку, услужливо предложенную Маклаем, они сейчас же закачались на ушах невесты.

— Ай-ай! — восхищённо говорили папуасы. — Ай-ай! Какая красивая одежда! Какие красивые украшения!

Подарки разобрали и унесли в хижину.

К невесте, всё ещё стоявшей на прежнем месте, подошёл один из стариков.

Он опирался на копьё, на его морщинистой шее вздрагивало праздничное ожерелье. Он протянул руку к волосам девушки. Крепко захватив курчавую прядку, он с силой-дёрнул её и заговорил нараспев:

— Пусть девушка из Гумбу будет хорошей женой человеку из Горенду! Пусть его пища всегда будет обильна, а огонь горяч! Пусть живут его дети, а стрелы его не знают промаха! 

   За первым стариком подошёл второй, за вторым — третий.

И каждый дёргал девушку за волосы, и каждый приказывал ей быть хорошей женой Мукая, беречь его очаг, его оружие, варить ему пищу, воспитывать его детей.

Невеста жалобно смотрела на стариков. Ей было больно, но она крепилась.

Громкий стук барабана прервал речи стариков. Обрадованная невеста пригладила растрёпанные косички и вместе с подружками и женихом медленно вошла в свою новую хижину.

Мужчины уселись под навесом и принялись за еду. Мясо дикой свиньи оказалось особенно вкусным. 

   Туй, причмокивая, обсасывал кости и рассказывал без устали, как горел вчера унан, как металась в огне испуганная свинья, как Маклай приложил к плечу свою палку — табу, как из табу выпрыгнул огонь и свинья упала, будто в неё попала молния.

Свинину запивали кэу — опьяняющим напитком, сделанным из сока перечного растения.

Вскоре под звуки труб и флейт на площадке закружились плясуны. Раскрашенные ради праздника разноцветной глиной, танцоры высоко подпрыгивали. В стороне, усевшись в полукруг, мужчины хлопали в ладоши и пели свою песню:

В Горенду пришла девушка из Тумбу,Она будет женой Мукаю.Она будет делать ему браслеты,Она будет варить ему пищу.Завтра Мукай возьмёт лук и стрелы,Он убьёт тиббля и кускуса,Он наловит в корзину рыбы,Он наберёт полные руки кокосов.Ешь, девушка! Ешь, девушка из Гумбу!Ты родишь Мукаю здорового сына.Жителям Горенду нужны новые люди,Новые охотники и новые воины.В Горенду пришла девушка из Гумбу,Она будет женой Мукаю.Она будет делать ему браслеты,Она будет варить ему пищу.

Разожгли костёр. Красный отсвет задрожал на высоких деревьях. Утомлённые плясуны присели к огню. На смену им вышли новые.

Маклай чувствовал, что лихорадка опять овладевает им. Огонь не грел. Звуки флейт и дудок казались нестерпимо пронзительными. Лица танцоров, раскрашенные наполовину чёрной и наполовину красной краской, походили на видения страшного сна. Зубы застучали мелкой дрожью. По спине побежали холодные струйки озноба. 

   —  Я пойду домой, — сказал Маклай и встал. Встал и пошатнулся. Саул поддержал его.

—  Останься здесь, в буамрамре, — сказал он Маклаю. — Мы положим тебе новую циновку. Зачем тебе идти сейчас домой? Разве тебе не всё равно, где спать: здесь или дома?

«Буамрамра! Что ж, это хорошо. Я лягу на циновку и буду глядеть сквозь крышу на нёбо. Меня никто не будет трогать, мне не нужно будет никого ни утешать, ни успокаивать. Ульсон, наверно, ещё дуется, а если он одумается и захочет мириться, — значит, на всю ночь разговоров, упрёков, жалоб!»

—  Хорошо, Саул, я буду спать в буамрамре, — решает Маклай и идёт, чуть пошатываясь, к большой хижине с резными украшениями у входа.

—  Это болезнь? — спрашивают друг у друга папуасы, глядя вслед Маклаю.

—  Нет, это кэу! — отвечают другие. — Маклай — человек с луны! Он не болеет, он не может болеть. Он просто выпил много кэу, чтобы Мукай и его жена были счастливы. Кэу связало ему ноги, и ему нужно отдохнуть.

—  Пусть отдыхает! — решают хором папуасы.

И трубы начинают гудеть чуть-чуть тише, и танцоры танцуют чуть-чуть медленней.

В буамрамре темно. Сквозь растрёпанную крышу светят звёзды. Откуда-то пахнет цветами, ночными цветами Новой Гвинеи. Но лихорадка сильнее всего. И Маклай слышит сам, как стучат его зубы. 

 ДЫМ! ДЫМ!

Свадебный пир продолжался целую ночь. Люди успокоились только к утру. Только к утру заснул и Маклай. Свесив руку с помоста, он лежал на циновке бледный, неподвижный, с каплями пота на лбу. Влажные от испарины волосы прилипли к вискам. Вокруг глаз легли тени. Тонкий нос казался ещё тоньше. Из-под усов темнели потрескавшиеся от лихорадки губы. В буамрамре не было никого. Тонкий луч солнца, пробиваясь сквозь крышу, тянулся узенькой золотой дорожкой. Вырезанные на столбах ящерицы и рыбы скалили свой страшные пасти. Что-то шуршало в связках пальмовых листьев, брошенных на пустые нары. Может быть, это был ветер, пробравшийся сквозь открытую дверь; может быть, расхрабрившиеся мыши. Луч опустился ниже. Вот он скользнул уже по бледной руке Маклая, по его впалой щеке, по тёмным векам. Маклай зашевелился. Глазам стало тепло от солнца. Маклай проснулся и приподнял голову. Он прислушивался: где-то далеко-далеко кричали звонкие голоса:

—  Тамо-русс! Тамо-русс! Тамо-русс!

—  Что за чертовщина! — пробормотал Маклай и с трудом спустил ноги с помоста. — Что это ещё за «тамо-русс»? Тамо-русс — русские люди! Уж не начинает ли мне чудиться, как Ульсону? Этого только не хватало!

Но крики приближались. Кто-то бежал — и, очевидно, бежал с берега.

Лёгкие ноги протопали по твёрдой площадке. В хижинах со всех сторон зашевелились люди.

Кто-то что-то спросил. Кто-то что-то крикнул на бегу. Завизжали дети. Залаяли собаки. И вот уже чья-то тень закрыла входное отверстие буамрамры.

—  Маклай! Маклай! Проснись! В море дым!

—  Дым?

—  Дым! Я был на берегу! Возле Кар-Кара прямо из воды выходит дым!

—  Ты ошибся! Это просто люди Кар-Кара жгут унан. На воде не бывает дыма! 

   —  Нет, это на воде! Я знаю, что это! Это твоя лодка. Это тамо-русс!

Тамо-русс! Русские люди! Бледные щёки Маклая побледнели ещё больше. Казалось, вся кровь хлынула к сердцу, в груди сразу стало тесно, в ушах зашумело.

— Не может быть!

—  Посмотри сам, Маклай! Посмотри и скажи нам! Если это не тамо-русс, значит, это горит море!

—  Не кричите! Я посмотрю сам!

Пальцы путались в шнурках башмаков. Пуговица не хотела попадать в петлю. Кожаный пояс прятал свой дырочки и не лез в пряжку. Стиснув зубы, Маклай натягивал на себя платье, шнуровал кое-как башмаки, застёгивал пояс. Наконец-то можно бежать… Бежать со всех ног, не разбирая дороги, прыгая через камни, перескакивая через поваленные деревья, прямо на берег, прямо к морю. Взобравшись на высокий камень, Маклай остановился и перевёл дух. Дым! Да, в море действительно был дым. Конечно, это пароход. Его ещё не видно: он далеко; но дым — это пароходный дым, и он приближается сюда!

—  Маклай, что это такое? Это тамо-русс?

— Это большая лодка, Саул. Может быть, это и тамо-русс!

Маклай спрыгивает с камня и бежит по берегу к себе, к своей хижине на сваях.

Розовое от солнца море лежит почти неподвижно.

Ещё прохладны под ногой камни и песок, остывшие за ночь. В крохотных заливчиках между скалами тихо булькает вода. На отмелях ещё лежит лиловая тень — тень от нависших сверху камней, от свесившегося в пропасть дерева.

Но Маклай не смотрит сейчас ни на тени, ни на солнце. Он бежит, прихрамывая в своих стоптанных башмаках, бежит, не спуская глаз с белого неподвижного облачка.